Наш двор - Страница 7

Мама тогда долго плакала и никак не могла успокоиться. Тете Берте пришлось даже стакан воды ей дать. Потом мама поставила кастрюлю на стол, и мы все стали есть кашу. И тетю Берту мама заставила есть с нами. Каша была еще вкуснее, чем печеные очистки…

Да, хорошо бы мама и Арно принесли хлеба. Может, сегодня у кого-нибудь будет и им дадут?

— Нет, хлеб они не принесут. Сейчас ни у кого нет хлеба, — повторяет Марийка мамины слова.

— А раньше был?

— Раньше у всех был, — говорит Марийка. — Дома у всех моих подружек был хлеб. Когда я долго играла у них, нам давали по куску хлеба. И когда у нас играли, мама тоже давала нам. Хлеб белый-белый и мягкий, и корочка такая… ну, хрустит которая. Мама намазывала на хлеб масло, а сверху посыпала сахар. Знаешь, как вкусно!.. С солью тоже вкусно, — добавляет Марийка.

— И у всех был хлеб? — спрашиваю я.

— У всех, — говорит Марийка.

Я люблю, когда Марийка про дом рассказывает. Ей повезло — мама купила ее раньше, и она ела белый хлеб с маслом, сколько хотела. А меня купили, уже когда хлеба ни у кого нет. Даже черного.

А может, Марийка выдумывает? Как это может быть, что у всех есть хлеб?! Откуда столько возьмется? Да еще белый. И с маслом. И с сахаром…

Выдумывает, конечно… Ну, пусть выдумывает. Все равно интересно.

— И папы у всех были дома? — спрашиваю я Марийку.

— Были, — отвечает она. Потом начинает плакать.

— Ты что плачешь? — спрашиваю я ее.

Она еще немного плачет, потом говорит:

— Ты меня про папу не спрашивай, а то я расстраиваюсь.

— Ладно, не буду… Есть хочется. И холодно. Может, печку растопим? — говорю я.

— Нет, мама не велела.

— А если они сегодня не придут?

Марийка молчит. Потом говорит:

— Придут. Всегда ведь приходили. Надо только не забыть сказать, что тетя Ида была.

Мы молчим. Зачем маму вызывают в сельсовет? Работы сейчас нет. Да и не может мама работать. Она болеет. У нее в животике что-то болит…

Тихо. На улице где-то скрипит снег. Скрип все ближе. Кто-то стучит в дверь. Мы соскакиваем с печи, Марийка бежит открывать, я выглядываю в сенки. Это мама и Арно пришли. Марийка обметает им снег с валенок.

Мама кладет на стол мешочек, снимает рукавицы, разматывает платок.

— Расстегни мне пальто, Фрицик, — садится она на скамейку.

Я расстегиваю ей пальто. Потом беру ее холодные руки и кладу себе на голову.

— Погрей, — говорю я.

Волосы у меня длинные. Мама запускает в них руки и трет их о волосы. Руки ее совсем не гнутся.

— Держи крепко, — говорю я и начинаю быстро-быстро крутить головой влево-вправо, вперед-назад. Аж голова закруживается.

— Согрелись? — спрашиваю я.

— Согрелись, спасибо, — говорит мама и приглаживает мои волосы.

Она идет к печи, открывает заслонку, разгребает кучку золы. Там еще есть уголек. Слава Богу, а то пришлось бы бежать за углями к дедушке Семенычу. Мама раздувает уголек, зажигает от него лучинку. В комнате становится светло.

Сейчас Арно быстро растопит печь, нагреет кипятку, и мы будем ужинать.

Нам хочется посмотреть, что принесли мама и Арно. Но лезть в мешочек нельзя. Нехорошо. Надо подождать, пока мы все сядем за стол и мама нальет кипятку в глиняные горшочки. Горшочки Арно принес из лесу. Там их развешивают на деревьях, чтобы в них стекала смола. Из них очень вкусно пить кипяток. Губы не обжигаются, и рукам не горячо. Когда мама нальет кипяток, она перевернет мешочек и высыплет все на стол.

Вот мы и за столом. Сегодня в мамином мешочке для каждого по две вареные картофелины и еще одна остается. Картофелины холодные и рассыпчатые. Они обвалялись в мешочке, и к ним прилипли всякие крошки. Мы счищаем крошки и посыпаем картошки крупной солью. Вкусно! Еще в мешочке кусок печеной тыквы,

— Это мне дали! — говорит Арно, показывая на тыкву. — Тетя хорошая попалась. Говорит, сядь, съешь кусок. Я говорю, нет, у меня дома сестренка и брат еще есть, не могу. Она говорит, ладно, все равно сядь. Если съешь, я тебе еще кусок дам, домой понесешь. Я хотел, мам, для тебя половину моего куска спрятать, а она заметила. Говорит, не съешь — не дам…

— Ладно, сынок, — говорит мама. — Мне тоже дали поесть там, где я платье перелицевала…

— А в другом доме дядька злой попался. Ты, говорит, что-то не совсем правильно по-русски говоришь. Ты кто? Я говорю, немец. А он: немец? И еще просишь, чтоб тебе подали что? Пусть фашисты тебе подадут! Мотай отсюда, щенок, пока цел! И выгнал меня. Я даже не успел сказать ему, что я совсем другой немец, что я пионер.

Арно шмыгнул носом.

— Успокойся, сынок. Люди ведь разные бывают. Все равно больше хороших.

— Стыдно, мам. Я уж стараюсь, чтобы правильно все по-русски сказать, а все равно сразу узнают, что немец.

— Ну что ты, сынок. Ты хорошо говоришь. Если бы я так умела…

Мы макаем картофелины в тряпочку с солью и слушаем маму и Арно.

— Ой, чуть не забыла, — говорит вдруг Марийка. — Мам, тетя Ида приходила, велела передать, что завтра утром всех вас в сельсовет вызывают. Обязательно-обязательно.

— А зачем вызывают, не сказала?

— Не сказала. Она сама не знает.

Мама надолго задумывается и вздыхает.

— Ну ладно, давайте спать укладываться, — говорит она.

Мы расстилаем на полу пальто, стаскиваем с печи одеяло. Печь еще не совсем протопилась. В комнате прохладно, и не хочется вставать на колени, чтобы молиться. Молиться — это говорить что-нибудь Богу. Раньше мы не молились, а теперь молимся. Это дедушки Семеныча бабушка посоветовала маме. Она сказала: